meditatio XXII

Кроме наказания за первое грехопадение человечества в лице Адама и Евы, Священное Писание упоминает еще второе наказание за коллективное грехопадение всего человечества, именно – смешение языков, последовавшее в виде кары за вавилонское столпотворение.

Смешение языков, т.е. установление множественности языков и культур, рисуется в Священном Писании именно как кара, как Проклятие Божие, аналогичное проклятию «труда в поте лица», наложенному в свое время на человечество в лице Адама.
И то и другое проклятие выражается в установлении естественного закона, против которого человечество бессильно.

Физиологическая природа человека и всего окружающего мира устроена так, что добыча пропитания связана с затратой физического труда. Законы эволюции народов устроены так, что неминуемо влекут за собой возникновение и сохранение национальных отличий в области языка и культуры.
Сколько бы человек ни изобретал машин, чтобы уменьшить применение своего физического труда, совсем упразднить этот труд никогда не удастся. И сколько бы люди ни стремились противоборствовать факту множественности национальных различий, эти различия всегда будут существовать.
Диалектическое дробление языка и культуры настолько органически связано с самой сущностью социального организма, что попытка уничтожить национальное многообразие привела бы к культурному оскудению и гибели.

Отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке библейского повествования о вавилонском столпотворении, следует признать за этим повествованием глубокий внутренний смысл.
В этом повествовании Священное Писание рисует нам человечество, говорящее на одном языке, т.е. лингвистически и культурно вполне однородное.
И оказывается, что эта единая, общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального, национального признака культура чрезвычайно односторонняя: при громадном развитии науки и техники (на что указывает самая возможность замысла стройки!) полная духовная бессодержательность и нравственное одичание.
А вследствие этих свойств культуры – непомерное развитие самодовольства и гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время бессмысленный замысел постройки вавилонской башни.

Вавилонская башня – чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением.
И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить предел кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, т.е. устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур.

В этом акте божественного Промысла заключается, с одной стороны, признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры, с другой стороны – указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу.

Слово «пилпул» переводится словарем Дрора как «казуистика, схоластическая полемика». Такой перевод вполне адекватно выражает отношение еврейского Просвещения к этому явлению.

В Талмуде пилпул обозначает оригинальное, остроумное суждение и часто встречается с эпитетом «острый, жгучий», подчеркивающим его связь со словом «пилпел» – перец.
Арамейская пословица «один острый перец (пилпалта харифта) лучше целой корзины с тыквами» встречается в Талмуде как похвала красивому, эффектному аргументу в споре.

Образ острого перца (возбуждающего апетит и жажду, но опасного в слишком больших количествах; драгоценной приправы к надоевшему кушанью, несъедобной, однако, без него), как нельзя лучше подходит для описания всего спектра отношений к пилпулу и в Талмуде, и в последующие эпохи.

В Средние века пилпул был возрожден авторами Тосафот, мудрецами Франции и Германии, затем перекочевал в Испанию, где получил философское, логическое обоснование, и оттуда уже попал в Польшу.
В этот период пилпулом стали называть метод изучения канонических текстов (прежде всего Талмуда).
При всем многообразии методов пилпула, практиковавшегося в разных странах и в разные периоды, их объединяет одна общая черта – это исследование текста, исходя из него самого, т.е., без привлечения данных естественных наук, философии, мистического опыта и других общих соображений, позволяющих интерпретировать тексты извне и вовне.

Впрочем, сама методология пилпула подвергалась мудрецами Сфарада внешнему (с позиций аристотелевской логики) исследованию, показавшему, что логической основой пилпула является свара ми-ба-хуц, выявление подразумеваемой, неявной предпосылки автора (или авторов), позволяющей объяснить странности (кушийот), обнаруженные исследователем в логической структуре текста (в последовательности тем, в использовании нетипичных выражений, в избыточности и т.п.).

Конечно, такое выявление (или, если угодно, приписывание автору) невысказанных прямо соображений нарушает герметичность текста, вводит в него внешние реалии, однако, в отличие от других методов интерпретации, приписывающих внешний смысл (означаемое) отдельным словам и выражениям, пилпул рассматривает в качестве подлежащих осмыслению минимальных единиц не слова и не предложения, а структурные особенности, фигуры текста (цийюрим – образы).

При каждом своем появлении на сцене (и вплоть до XIX века) пилпул ассоциировался с интеллектуальными возможностями человека, с его самостоятельностью, способностью самому принимать решения, идти против всех и всего, опираясь лишь на силу своего интеллекта, на свою эрудицию и умение рассуждать.
В этом качестве он противопоставлялся внешним по отношению к человеку силам: текстам, авторитетам, обычаям.

Критическое отношение к пилпулу (равно как и увлечение им) прослеживается уже в Талмуде и отчетливо проявляется в эпоху Тосафот, и все же это противостояние облаченного в пилпул новаторства и косной традиции, этот спор никогда не достигал такого накала, как, например, спор о философии, участники которого могли полностью отрицать позицию противной стороны, требовать замещения Талмуда – философией, или, напротив, запретить философию вовсе.

Защитники же пилпула признавали, как правило, его ограниченность, а критики – его необходимость.
Объясняется это, видимо, тем, что пилпул – плоть от плоти еврейской традиции (правильнее было бы сказать наоборот, что раввинистическая традиция – плоть от плоти пилпула), и не может быть столь непримиримых отношений между исследованием текста и самим текстом.

Если сравнивать спор о философии с борьбой за первородство между Яаковом и Эсавом, то спор о пилпуле напоминает, конечно же, отношения Йосефа и Йеуды.